Мы познакомились случайно. Он лежал в больнице – я лежала в больнице. Он – в Сан-Франциско, я в Москве. Ему было страшно, мне не меньше. Мне пришлось подписать документы о том, что если врачи облажаются – они в этом не виноваты. Трое платных отказались меня даже брать, лишь бы не испортить репутацию неудачным результатом. Взялся только бесплатный, и я все подписала. Меня проводили до койки у окна в палате, наполненной старушками. Я выдохнула. Оставалось ждать. В тот самый момент мой друг Роб прислал мне фото автора песен самой известной хиппи-группы Америки, Grateful Dead. Его звали Джон Перри Барлоу. С такой же больничной койки он слал мне знак мира и улыбался. Это фото напомнило мне тогда, что я не одна, а значит всё не так уж страшно. Прошло два месяца. Я вышла из больницы и прилетела в Сан-Фран буквально за пару дней до начала Бернинг Мэна. Я готовилась во всю, разрисовывала купленный в секонде плащик и пришивала светящиеся провода к шубе, когда Роб зашел в мою комнату (которая до сих пор зовется в комунне как Dasha’s dacha) и предложил навестить Барлоу (тот все еще был в больнице). Когда мы приехали, уже давно стемнело. Дверь с белым светом манила к себе как свет корабля посреди темных вод. На входе нас встречала его любимая девочка из 70-х… Красотка в розовой шубе, на каблуках, лет пятидесяти с небольшим, словом, в полном расцвете сил! Ее было невозможно отличить от Кортни Лав. А может, это и была она.
Вместе мы поднялись в палату. Джон лежал за белой шторой. К нему тоже были приделаны провода, но они не светились.

Я подсела к кровати, взяла его за руку, и мы разговорились. Причудливой вереницей на меня полетели невероятные истории, одна за другой. О том, как он учил Джона Кеннеди Младшего летать и почему тот разбился, где именно спрятался в Подмосковье его приятель Эдвард Сноуден и что они замышляют дальше, как его друг, Кит Ричардс запрещает своей дочке тусоваться с ним, потому что he’s an old fox, какого было работать десять лет с Реем Чарльзом, когда весь состав команды - афроамериканцы и расистские шуточки летят только в тебя, как он ворвался в Сан-Франциско в 67-м прямиком из фермерской жизни в среди баффало и кукурузных полей, как мир хиппи засосал его, как все действительно ходили с цветами в волосах, размешивали ЛСД в огромных бочках с пуншем и слушали музыку его лучшего друга, Боба Виера, собравшего группу Grateful Dead только трипуя; как он купил себе кабриолет, присобачил к нему трубы и другие железки, раскрасил во все цвета и написал сзади “not weird enough for me”.
Я слушала его истории раскрыв рот. Джон говорил медленно и рассказывал это всё как самые обыденные вещи, поясняя мне некоторые моменты как ребенку, который слушает сказку на ночь. Он напоминал мне главного героя фильма “Крупная Рыба”, только в отличие от того персонажа, Барлоу ничего не приукрашивал.

Вскоре его выписали из больницы, и мы продолжили дружить. Готовили вместе ужин, общались с другими примечательными людьми, а затем я садилась у его постели с диктофоном и часами записывала новые и новые истории. Прошло три месяца нашей дружбы, в течение которых он не переставал бороться за свое существование, а мне пора было ехать на юг. В последний день, когда мы виделись он рассказал мне свою главную историю про урок, который в конечном счете стоил ему жизни.

В тот вечер мы только вышли из кино и теперь занимались тем, что упаковывали Джона в машину. Упаковывали в прямом смысле: инвалидное кресло к переднему сиденью машины, убрать лишние железки-ступени, ноги на землю, потом пересадить, дальше ноги по одной поставить в машину. Я закрываю за ним дверь машины. Его мальчик-смотритель бежит упаковывать кресло, девочки пятидесяти лет разошлись домой. Я наклоняюсь, ставлю локти на раму окна и смотрю в его огромные голубые глаза. Каждая морщина его лица в ответственности за бесконечное количество легендарных историй, от которых из комнаты пропадает кислород. Тысячи американских хиппарей не отказались бы сейчас быть на моем месте. Я не знаю, что сказать своей Большой Рыбе. Выражение благодарности никогда не пропадает с его лица, и я принимаю это за данность. Ты взрослый – должен держаться. И тут до меня вдруг на секунду доходит, как ему должно быть страшно… На днях он чуть было не умер уже третий раз подряд. Третий раз он был в реанимации, и его спасли. Каково это? Полгода жить в предверии смерти, не знать, победил ты или она всё так же рядом, дышит в плечо, пускает горячий пар из ноздрей, а ты и не подозреваешь.

- Как ты себя чувствуешь? – решилась спросить я, заочно побеспокоясь о том, чтобы на моем лице не было жалости. От нее человеку всегда только хуже.
Он как всегда снисходительно улыбнулся и медленно, задумчиво под стать писателю, коим являлся, ответил.
- Как будто молнии бьют в меня со всех сторон, и всё не могут достать… Я не против. Пусть бьют. Главное, чтобы меня не шарахнули.
- Какое ощущение у ног?

- М-м… Словно ушла кровь, и они колют, но не так, как обычно, знаешь. Больше смахивает на то, что их опутали колючей проволокой и как следует прижали. – сказал он с невозмутимым лицом, будто эстет, пытающийся подобрать идеальное описание вина, совершив первый маленький глоток. – Это определенно новый уровень боли, который я не испытывал раньше.

Он улыбается снова и смотрит мне в глаза. Мое сердце сжимается. Ситуации, когда я не могу ничего изменить приводят меня в отчаянье. Я не могу сделать так, чтобы он больше не умирал. На его руках болячки. Губы сухие, покусанные. Я вижу, что он умирает. Этого не отменить. Но после каждого приступа он отшучивается и продолжает играть со смертью в прятки.
-Знаешь, мне всегда было интересно, почему такие штуки происходят с теми, кто действительно любит жизнь? Кто горит каждый день. – сказала я в отчаянье.
-О, у меня есть своя версия. Видишь ли, у меня всегда была либо “good luck”, либо “very bad luck”. Ничего посередине. Besides, когда я иду в хороший ресторан и заказываю хорошую еду, я жду что мне выйдет “хороший” счет. За всё следует расплата. И я не прочь заплатить. В моей жизни было много хороших ресторанов и хороших женщин. И за исключением одной моей любви, которая рано погибла, остальные женщины, как мне казалось, любили меня больше, чем я их. Они дарили мне свою любовь, а я не умел её принимать. Чего я тогда не понимал, это того, что the real trick is not to learn how to love. But to learn how to receive love. And that’s something no one ever taught me to do. Я не умел принимать любовь! Я мог лишь любить сам, причем, желательно, безответно. И вот, на старости лет, я решил, что пора научиться. Я одел свои ковбойские сапоги и отправился в аэропорт. Я летел к Жилберто Жилу, единственному человеку, которого я знаю, кто был способен принимать любовь. Я был тогда в Атланте, и чтобы успеть на самолет и встретиться с ним вовремя я пробежал около мили и натер большую мозоль. И всё же, я добрался, и мы проговорили с ним всю ночь, сидя в лобби отеля “Марк Хопкинс”. Я доехал на машине до дома, лег спать и проснулся от того, что моё правое плечо было в огне. – через ту мозоль у Джона пошло заражение, которое и привело к болезни. – And then I entered into a tunnel of horror, within which I have entirely depended on receiving love. И знаешь что, kiddo? Я не жалею об этой мозоли. Ведь если бы не она я бы так никогда и не выучил свой главный урок.

Джон умер шестого февраля восемнадцатого года, лежа в своей постели в Сан-Франциско. Рядом с ним были те, кто его любит. Телефон со всеми записями наших разговоров канул в небытие ещё в прошлом году вместе с моей гитарой. Когда этот последний разговор происходил я не до конца понимала, в чем же вся сложность принятия любви. Но за два года успела обнаружить себя в обеих ролях. И той, кто не умеет принимать безусловную любовь родных, и жертвой того, кто не мог принять мою любовь.

Я стала привыкать к тому, что люди, которых я люблю умирают. Я задумываюсь, кто из нас, близких друг другу будет кого хоронить и придёт ли на похороны вообще. Почему мы не готовимся к этому заранее? С моей самой близкой подругой школы, Билли, мы договорились обо всём сразу. Это пошло с тех случаев, когда умирали наши одношкольники. Ведь выглядело это всегда одинаково. Старая парта, покрашенная уборщицей за лето в бледно-бежевый, стоит у стены в коридоре. На стене приклеена фотография, а на парте куча чертовых гвоздик. Гвоздика. Мне даже жаль этот цветок, ведь технически он живой, а ассоциируется только со смертью. Его покупают, когда жалко денег на что-то нормальное или когда хотят даже этим “приношением” показать скорбь. Тогда мы договорились с Билли железно: если кто принесет на наши похороны гвоздики – другая обязуется их выкинуть тот же час. Недавно я, кстати, наконец, составила завещание. Удивилась, как мало у меня вещей и порадовалась этому одновременно.

В этой истории нет великого вывода в конце. Как и во всей жизни по сути. Выводы делаешь не в конце, а на ходу. В конце не выводы, а либо “спасибо”, либо “как жаль, что я не…” Ну вот и вывод.

Какой твой самый большой урок? Как думаешь, он уже начался?..