“Дамы, поднимите юбки: мы спускаемся в ад”, — Аллен Гинзберг.

— Алло! Ната, я нашла его! Я нашла Дина Мориарти! Клянусь, это Дин Мориарти! — я сижу на асфальте, пока Тимур закупает тату краски и иглы. Сошлись на пятерке. Три — слишком тонкая. Семь — ту мач. — Я не могу теперь успокоиться. Мне мало его. Я хочу ещё.
Я встретила его так и только так, как и можно было встретить Дина Мориарти. Потные и счастливые, мы вышли с Тимуром из концертного зала и стали пробираться к бару. Я проиграла спор и теперь должна была ему пиво.
— Ура! Теперь БГ!
— Да, но предупрежу тебя сразу… Не рассчитывай, что он будет петь то, что ты знаешь и любишь. Тут то же самое, что с Васильевым. Первые пять песен точно будут какой-нибудь новой чушью. 
— Пф-ф-ф! Ты думаешь я не узнаю его песни?
— Да я уверена. 
— Ну, давай так: если я буду не знать хотя бы одну из первых трех, ты выиграла. И наоборот.
— Deal! На что спорим?
— На пиво!
— Договорились!
 
Пока мы ждали своего пива, я обратила внимание на двух мужчин слева от меня. Тот, что поближе, лет за сорок, не представлял из себя ничего примечательного. А вот его собеседник, высокий молодой парень, страстно ему что-то втирал. Как будто бы даже спорил. Глядел он при этом куда-то вдаль. Я стала прислушиваться к его словам. Мужчина это заметил. 
— Хотите забрать его себе?
— А вам он что надоел?
Парень даже не обратил внимания на то, что мы его обсуждаем. 
Вскоре мужчина просто отошел в сторону, и парень моментально переключился на нас. Он договорил свою мысль о чём-то высоко философском, а затем представился:
— Арсений. Поэт. Псевдоним — Боримир Простаков. Боримир — сокращенно от слов “бороться за мир”. Это так же, как трахаться за девственность. 
Я оглядела его надменно. От него ебашило юношеским максимализмом. Таким, что если бы юношеский максимализм стали считать за диагноз, этого парня можно было бы показывать на лекции студентам, как типичный экземпляр.
— Сколько раз ты эту заготовленную фразочку уже повторил?
— Меньше, чем ещё повторю. Хотите увидеть мою лестницу в небо? — он задирает футболку. Посередине живота выбита маленькая лесенка и облачко. — Буддисты сказали мне, что здесь находится главная чакра, отвечающая на связь с небом. 
 
Метр девяносто пять. Черные волосы. Забавные татуировки на левой руке: кораблик, человечек с надписью “the simple”, череп и лампочка. Все как будто нарисованы от руки. Красивое лицо и совершенно безумные, безумные, гипнотизирующие, кристально-голубые глаза. Это был не человек. Это было явление. От него невозможно было оторваться. Я не знаю, какие подобрать слова, чтобы его описать. Всё остальное просто меркло. Он безастоновочно заливал что-то из самого сердца, в перемешку с собственными стихами. И пока Тимур отлично поддерживал разговор, я завороженно всматривалась в столь редкую породу человека и пыталась понять, что тут не так. Как он сюда вообще залетел? Зрачки не расширены, он даже не пьян… Какого черта происходит? И тут он стал говорить про “ЭТО”. ЭТО! И до меня дошло. Передо мной стоял Дин Мориарти собственной персоной. Я была так удивлена собственному открытию, что мне показалось необходимым это как-то подтвердить. Я молча взяла ручку и написала на его руке “Дин”. Он нисколько не удивился. Даже не спросил, что я делаю, и просто продолжил говорить. И, боже мой, он горел. Он горел как все бенгальские огни нового года вместе взятые. Он взрывался и слепил. 
— Это был мой худший стих…
— А какой лучший?
Он вздохнул. 
— А лучший я готов рассказать только если вы выйдете со мной покурить. 
— Если мы выйдем, нас не пустят обратно. 
— И что?
— И то, что я хотела послушать Бутусова. Не уверена пока, что ты круче Бутусова. 
 
Однако через полчаса у меня не осталось никаких сомнений. Наутилус умер, а этот парень еще нет. Тимур был “за”, мы вышли и отправились гулять по Петербургу. Я поставила этому парню одно условие. Я сказала:
— Мне не нравится, что ты совершенно не ориентируешься на собеседника. Зачем ты рассказываешь что-то, не убедившись, что это хотят услышать? Говори с нами, а не сам с собой. 
— Что, если бы я тебе сказал, что именно так я и делаю, но не умею это показать?
 
Оказалось, что оба родителя этого парня актеры. Это многое объясняло. Сценического поведения в нем было хоть отбавляй. Мальчик вырос за кулисами. И слишком хорошо, по его словам, знал, как работает театр, чтобы идти туда работать. Он отлично умел менять голоса, мог говорить в точности как рекламщик. Это даже пугало. Он работал на радио звукорежиссером детской передачи с эпичным названием “Веселый Гараж”. Очень по-наркомански. 
 
Арсений пригласил нас к себе в гости. Он жил со своим другом на Гончаровской, 20, неподалеку от Площади Восстания и Московского вокзала. Незадача была в том, что ключи были у друга. И, дожидаясь его прихода, мы отправились отнимать хлеб у уличных музыкантов. Сначала у тех, что пострашнее, беззубых и без первой струны на гитаре, потом у мужичка посолиднее, с микрофоном и комбиком. Гитару при этом все давали нехотя. До меня она не доходила. Арсений цеплялся в них, как зверь в добычу и не отдавал, не наигравшись. Играл он тоже как играл бы Дин Мориарти. Виртуозно ломал соло, но путал аккорды. Потому что такие как Дин Мориарти берутся за всё из чистого авантюризма, каждый раз достигают успеха быстрее остальных, но бросают дело на середине с потерей интереса и хватаются за что-то другое.
— А почему вы мне отказали дать гитару, а ему дали, интересно? — спросила я собирающегося музыканта. У него была довольно дорогая гитара, комбик и микрофон.
Тот пожал плечами:
— Он был настойчив. 
 
Хоть этот Арсений и был, как говорят в Америке “something else”, его самолюбие меня бесило. Наверное потому что сама эгоистка, и стараюсь свое эго усмирять. В то время, как ему было откровенно наплевать на то, “что такое хорошо и что такое плохо”. Его эгоизм как будто бы выдавал мой собственный. Ему было плевать на меня, как и на остальных, а я за эти несколько месяцев так привыкла ко вниманию, что такое отношение меня по-детски задевало. Я села на поребрик (да-да, он самый) у площади Восстания и вспомнила песню, которую играет мой отец: 
“Кладут асфальт на Площади Восстаний”. Вот он, этот новенький асфальт…
 
Мы доходим до его пристанища. Заходим во двор и встаем у окна. 
— Эй.. Дружище.. — зовёт кого-то Дин. — Я тут людей привёл… Оценишь?
— Он что нас на органы продавать собрался? — говорю я Тимуру. 
 
За шторой кто-то шевелится и бормочет что-то, но нам не слышно.
— Ну, ты хоть глянешь?
 
Появляется голова человека. 
— Серьезно? Ты просишь его нас оценить?
— Да дело не в этом… Считаешь, поместимся?
— Да вы же уже пришли. Заходите… — тихо отвечает парень и кидает на подоконник ключи. 
 
Мы заходим. Комнатка что надо. Наверное, если бы “отель на час” залетел от вагона-купе, вышло бы вот такое существо. На микроскопической площади у окна впихнута двуспальная кровать, впритык с ней стоит стул, к стене прибита доска в качестве столика и напротив этого всего стоит маленькая кухня. Друг Арсения, скрестив ноги, поместился на стуле в клочке свободного пронстранства между кроватью и раковиной. Туалет находится за перегородкой, которая даже не доходит до потолка. Когда закрываешь дверь, если сесть на толчок, для коленок уже не остается места. Приходится садиться боком, ногами в душ. 
— Не заходите только в ванную без тапочек. У меня после душа зачесались ступни. Кажется, там грибок. 
— Как вы попали в эту дыру?!
— Это было единственное, что нам удалось снять. 
— И сколько вы платите? 
— 1600 на сутки.
— Сколько?!
 
Дальше Арсений начал заливать нам свои истории. Я по привычке пытаюсь сначала вставлять что-то своё,  
потом наконец затыкаюсь и наслаждаюсь его речью, как произведением искусства. На этот раз он рассказывает о трипах под ЛСД и к чему они его привели. О том, как они с другом чуть не вышли в окно. По его словам, он достиг предела и больше не принимает наркотики. 
— Есть такое понятие, как тридцать микрограмм. Ой, только не говори, что ты не пробовала ЛСД, и я сейчас всё это время говорил зря… — он перевёл на меня грустный взгляд. Впервые за весь его монолог.
 
Разговаривал он, вроде как, в первую очередь со мной. При этом, не отрываясь, смотрел в глаза своему приятелю, либо утыкался взглядом с углы комнаты. Не знаю, почему, но смотря в мои глаза, он моментально сбивался с мысли. Я лежала рядом, слушала его рассказы, отмечая для себя, что из него вышел бы прекрасный оратор. Тут я вспомнила, что завтра мне самой выступать. Что я скажу этим людям? Ведь они от меня чего-то ждут. Сто пятьдесят человек… Лучше сейчас об этом не думать… 
Я обмолвилась, что завтра выступаю и что мне надо бы выспаться. Наверное, это был первый раз, когда Арсений спрыгнул с собственной волны и переспросил, где это я и в качестве кого выступаю. Он вышел на улицу покурить, а я пересела на балкон и вывесила на улицу ноги. Он сказал, что у него целых четыреста читателей. Я заулыбалась. Как сладко говорить с тем, кто ничего о тебе не знает. 
— У меня мальца побольше…
— Сколько?
— Не знаю, стоит ли тебе говорить. Не хочу, чтобы ты чувствовал конкуренцию. 
— Я не из тех, кто “художник художнику не художник”. Ну сколько? Тысяча? Три? 
 
Он поднял на меня взгляд. Я заулыбалась и посмотрела вниз.
 
— Что, десять?
 
На минуту его самовлюбленный пыл притих. Он даже поводил ножкой по асфальту. Я засмеялась. 
— Я не пойду на твое выступление. Не хочу про тебя всё вот так сразу знать. 
— И слава Богу. Поспишь со мной рядом?
— Конечно. 
 
Мы упачковались вчетвером на одну постель и каким-то образом уснули. Он зарылся в мои волосы, как животное. 
 
На следующий день мы с ребятами бегаем как сумасшедшие и готовимся ко встречи. Меня начинает брать паника. Я боюсь людей. Мне кажется какой-то шуткой, что они пришли слушать меня. Ищу под ребрами истории, сдуваю с пальцев пыль струн. Дин звонит за минуту до того, как мне выходить и никак не хочет принимать ответ “я перезвоню”. 
— Прости, меня там зал людей ждёт. Я перезвоню, если останусь жива. 
 
После встречи мы идём на крышу. Залезаем по трубам. Парни страхуют девушек. Довольно скоро за нами приходят все, кому не лень: и местные охранники, и менты, и кто-то еще из властей, чьих чинов я не знаю. Они успевают перекрыть путь оставшейся кучке человек. Среди них все мои пацаны-охранники. На этот раз я организовала себе целую банду. Вечно улыбающийся стопщик из Сибири, Лёха, татуировщик и друг волшебной Каролины, Тимур, и двухметровый дредастый Гайк, только что прискакавший из Индии; мы переписывались с ним, будучи на разных континентах. Не знаю, что бы я делала без этих пацанов. С ними было чувство, что мы всё-таки команда и что есть кому кинуть крик помощи. В итоге менты решили нас сторожить. Лезть за нами они, конечно, не собирались. Наверное, у них бы глаза на лоб полезли, увидь они сколько нас там было. Мы, в свою очередь, сыграли в тишину на полчаса, чтобы те расслабились, ушли и дали залезть остальным ребятам. Засели в огромный казачий круг, откупорили вино и стали сценическим шепотом, чтобы было слышно на человек шестьдесят-семьдесят, рассказывать какие дороги кого сюда привели. Люди переползали из круга друг к другу с криками: “Ты тоже из …?! Бра-а-ат!!” С сорванным голосом, я молча сидела и радовалась. Ведь именно этого я и хотела от встречи. У меня уже не было никакого желания сиять под нефритовым светом. Я хотела, чтобы свои встретили своих и раствориться. Когда мы работали слаженно, как команда, где кто-то стоял на стрёме, кто-то пел, кто-то делился сигаретами, кто-то своим самым потаённым, я поняла, что мне это удалось. Год назад я искала интересные страницы у людей “в контакте”, лишь бы найти своих. И хоть мне самой была противна “фейковость” данного процесса, я делала это от безысходности. Людям на этой крыше не придется заниматься такой херней. Они встретили своих живьём. 
 
В шесть утра, когда толстые менты устали поджидать нас у дома, мы спустились. Гайк практически нёс меня на руках. Не потому что я хотела спать или была пьяна, а потому что я была энергетически опустошена. В такие моменты, даже если ты не веришь ни в какую энергию, внезапное отсутствие таковой внутри заставляет в нее поверить. С собой мы прихватили семнадцатилетнюю девочку, которая приехала стопом из Уфы. В предыдущую ночь она осталась ночевать у какого-то стремного мужика в деревне, и я не могла оставить ее на растерзание ночи. Мы уснули втроем в обнимку на одном матрасе на Фонтанке, 40. 
 
Следующий день был каким-то жестким отходняком. У меня трещала голова. Я терялась в собственных ногах. Из ниоткуда к нам присоединилась еще одна семнадцатилетняя девочка. На её руке была набита солидная татуха, что, как сказал Тимур, должно свидетельствовать о том, что у человека есть своя точка зрения. Однако девочки молчали и передвигались за нами как призраки. Я ненавижу такой расклад. Немые свидетели. Я опять чувствовала себя как на сцене. Если бы мы играли в мафию, я бы отстреливала их как молчунов в первую очередь. Мне нужен был отдых, а не две пары лишних глаз. В итоге я отказалась от всей намечающейся программы “дня здоровья” на каком-то там пляже, оставив Тимура развлекаться с юными рыбками. Сама же я натянула рванные шорты хиппаря-соседа, чей-то, подаренный мне прошлой ночью, мужской балахон и направилась в своё маленькое секретное убежище. К человеку, который ничего про это всё не знает. Который не видел мою голую душу. С ним я могла быть кем хочу.
 
С моим приходом его приятель ушёл, и я полностью растворилась в Дине. Он говорил со мной о дуальности. Объяснял мои наблюдения квантовой физикой. Точками. Волнами. Векторами. Он говорил так, что хотелось записать за ним каждое предложение, но по непонятным мне причинам каждое из них растворялось в воздухе, ускользало вместе с моментом. Я тонула в эфире удовольствия общения с бездонным человеком. Моё безумие резонировало ему. Те тёмные, потаенные части многоугольника моей натуры, которые уже забыли о своем существовании, соприкоснувшись с себе подобным, возрождались. 
 
Мы провели в этой маленькой комнатке на этой постели весь день. Он читал мне стихи. Я давала прослушать ему самые лучшие цитаты прохожих из своей коллекции. Мы смеялись. Внезапно эта комната начала напоминать мне Денвер. Мои сорок дней неприкрытого счастья шесть лет назад. Такое же камерное местечко, где я жила со своей большой английской любовью и еще одним чернокожим парнем. То единственное время в моей жизни, когда времени не существовало вовсе. Было только дикое природное, утробное счастье. Гимн юности и любви. Мы жили в подвале, и нам было плевать тогда на весь мир. 
 
Я стала растворяться в этом поэте. Мне опять захотелось жить. 
— Почему я?
— Потому что мне обычно всё понятно. А тут ничего не понятно. 
 
Над его сосками выбиты маленькими буквами слова “rock” и “star”. Одно слово на миллиметр выше другого, потому что все татухи он рисовал на себе сам. Правда забавно, как многого можно не узнать о человеке, не раздев его? У кого-то огромный кит в планетах плавает по телу, кто-то так любит своих родителей, что их портреты на груди хранит, кто-то рок-звезда, и лестницу в небо прячет… 
 
С наступлением темноты вернулся его друг. Дин снова прогнал его под предлогом занять столик в пивной. Затем сообщил мне, что в сегодняшнем плане его дня напиться до беспамятства. И мне не стоит быть рядом, ибо напиваться он будет сам с собой, а приятель так, для вида рядом. За то они и дружат, что мирно существуют порознь и делают, что хотят. Думаю, только такой человек и мог бы подойти в общение Дину. Но мне жутко не хотелось уходить.
Было поздно. Я подсела. Мне хотелось ширяться дальше, пока не отключусь, в то время, как в его поэтической керосиновой голове стояло четкое разделение ролей разного пола: женщины — музы, мужчины — собутыльники. Он не хотел, чтобы я видела его пьяным. Но я не отступала: 
— Слушай. Мы начали эту дорогу, я хочу пройти её до конца. Это как секс. Ты ведь, если начал, не выбегаешь каждые пятнадцать минут куда-то по делам. Ты доводишь дело до конца. Вот и я хочу до конца. Если я уйду, мы спрыгнем с этой волны. Не факт, что мы еще встретимся. И это будет другое. Я не хочу прерываться.
Он посмеялся. 
— Ну хорошо. Хочешь дожать меня, пока не кончу — пойдём. 
 
Пока мы шли до бара, выяснилось, что в прошлую ночь, когда я выступала, он, на другом конце Невского, напился и пошёл к шлюхе, разговаривать с ней о смысле жизни, пока та ему дрочит. Я охуела. Он аргументировал это тем, что проститутки — интереснейшие собеседницы, но если не дать им хоть какую-то задачу, а просто заплатить за разговор, они теряются. 
— Да я в презервативе был, естественно. Что тебя беспокоит?
— То есть в одну ночь ты обнимаешься со мной, потом идешь к шлюхам, потом снова зовёшь меня?
— Ну ты ведь понимаешь, что здесь не замешано никакой духовной близости и чувств. Есть интерес и простые человеческие потребности. Я хотел спокойно с тобой общаться, вот и решил проблему. 
Я потеряла дар речи. 
— Слушай, я теперь чувствую себя виноватым. Мне это не нравится. — он смеётся. — Извини, что ли. Знал бы, что ты так среагируешь, не стал бы тебе говорить…
— Ха! То есть по-твоему проблема в том, что ты это мне сказал?
Внезапно мы начинаем разбираться словно парочка. Вплоть до того, что я не хочу брать его красные мальборо, а прошу сигареты у какого-то китайца у входа в дорогой отель. Я вспоминаю настоящего Дина, с его бесконечными интрижками, Камиллой и Мэри Лу… Это искреннее “а что не так?” , эти наивные детские глаза. 
 
В баре к нам присоединились Тимур и две мои знакомые, приехавшие на встречу. Они хотели встретиться и, в отличие от предыдущих двух девочек, всё-таки умели разговаривать. Арсений бросился на них со всей жадностью. Две пары новых ушей привели его в восторг. Его друг в то время напился до такой степени, что перестал разговаривать вообще. Арсений ебашил одного “ерша” за другим, пытаясь его догнать и провоцировал девок своими вопросами. Я с интересом наблюдала за этой картиной. Моё нутро ликовало. В конце концов он понял, что из всего составчика конкуренцию в мозговой ебле ему могу составить только я. И мы унеслись в очередной полет, споря о том, почему фильм по определению не может быть таким же, как книга. Сочиняя на ходу полноценную книгу из воздуха, взяв за сюжет ретро-вывеску рекламы кока-колы с женщиной, сидящей на холодильнике, за нашей спиной.
 
Бар закрывают. Мы переходим в другой, предварительно по очереди навестив туалет. Рядом с ним был столик чилийцев. Я уселась потрепаться с ними и вспомнить заодно испанский. Они поражались разнице наших культур и жаловались на то, что никто не говорит на английском. Их переводчик, уплетающий стейк (конечно, за их счет) посмотрел на меня с ревностью, как будто забоялся конкуренции. 
 
Под проливным дождем, в прилипшей одежде мы дошли до бара “Хроники” — нашей с Тимуром находки. Бар был сделан в Одесском стиле. Полный минимализм, но по всему было видно, что люди здесь работают идейные. Три вида пива, но это прекрасное пиво, включая моё любимое IPA. Пять видов вин, но это отличные вина, включая моё любимое, Чилийское. Седовласый, но без единой морщины бармен, Тим (бьюсь об заклад, что это его бар), в клечатой рубашке и футболке с портретом Джима Мориссона сразу о нас позаботился. Мы ушли в единственную комнатку этого заведения и продолжили разговор. В какой-то момент Арсений решил обработать мою шестнадцатилетнюю читательницу, Сашу, по всем канонам пудренья мозгов. Я видела, что он при этом просто разминается. Он пристально посмотрел ей в глаза, и больше не отрывая взгляд ни на секунду, стал что-то вливать, делая короткие паузы на то, чтоб она смогла что-то промямлить в ответ или кивнуть. Я в это время на ушко рассказывала Насте из Харькова, какие он использует психологические приемы, зачем он сделал вот так, зачем так и что каким будет следующий шаг. 
— Откуда ты всё это знаешь?
— А теперь смотри… Всё! Она у него на крючке. Стоит ему щелкнуть, и она будет делать, что он скажет. 
 
Саша и правда сидела завороженная. У Арсения была какая-то демоническая сила глаз. В этих глазах был огонь. Он гипнотизировал. Я думаю, он и сам об этом прекрасно знал, потому обычно старался смотреть куда угодно, кроме как в глаза людям. Я несколько раз к этому моменту аккуратно поворачивала его за подборок лицом к себе, когда он говорил со мной. И если наши глаза всё-таки встречались, я уходила в такой же гипноз. Он завоевывал внимание любой компании, куда бы ни приходил. Люди остолбенело пялились. Я никогда такого не видела. Это был Дин. Дин. Дин. 
Он наигрался, прикончил очередную рюмку одним движением, встал и ушёл.
— Ты читала Керуака “В Дороге”? — спрашиваю я Настю, повернувшись к ней.
— Дин Мориарти!! А я думаю, кого он мне напоминает! Он же вылитый Дин! 
— Да! 
— Глаза! Глаза!
— Да!!
 

В этот момент ко не подошла девочка и попросила сфотографироваться. Черт, было б так круто, если б он видел.
Спустя какое-то время я пошла его искать. Он стоял на крыльце бара под дождем и читал стихи каким-то пьяницам. К этому времени он уже собрал вокруг себя целую толпу. И все опять завороженно смотрели на него, как ослепленные мотыльки. Девочки тотчас же влюблялись, мужчины готовы были рвать на себе рубашки и поить его до утра. В нём были все. Заносчивость Есенина, грубость Маяковского, тяжесть Башлачевича. Он потрошил себя у них на глазах, а они, как зомби, смотрели. Я разочарованно развернулась и пошла обратно за наш стол. Все куда-то разошлись, и мы остались с Настей вдвоем. 
 
— Я не могу на это смотреть. Он себя тратит. У него такие способности, этот парень может вершить судьбы, он может весь мир на своем пальце вертеть! Это неграненный алмаз, а не человек! Это вся жизнь в одной жизни! И на что себя тратит? Он сливает это всё, сливает… У него такие способности, такая сила. Он просто не знает, что с ней делать. Его жрёт одиночество. Он сожжет себя почем зря, так ничего и не совершив. Он сожжет себя, как Дин Мориарти! Он просто сойдет с ума… 
 
И тут мне внезапно кажется, что я знаю что-то такое очень важное, что мне необходимо до него донести. Я почувствовала себя посланником. Сообщение, которое я должна была передать, было на кончике моего языка. Я должна сказать! Должна! 
Я выбежала на улицу. Начался ливень. Люди расходились. Бар собирались закрывать. 
— Арсений! 
Арсений, пьяный в хлам, вцепился в маленькую девочку каких-то киношников и, сев на корточки, закидывал её вопросами, глядя в её глаза так, как будто она спасёт весь мир и его заодно. Как грешник у ног священника.
— Арсений!
— Я хочу ребенка… Немедленно… Я даже готов украть её, прямо сейчас. 
— Остановись. 
— Нет! Они уходят! Я пойду за ребенком! Я пойду!
— Арсений! Подожди! Пожалуйста! Мне надо тебе сказать! Прямо сейчас! Но ты должен услышать! 
— Двадцать первого апреля следующего года я улечу. Это всё… 
— Никуда ты не улетишь! Послушай!
— Нет. Нет! Это всё. Я должен идти. 
— Останься. Прошу тебя.
 
Через минуту он уже забыл про ребенка, но слушать меня нормально не захотел. Я поняла, что не достучусь. Какая-то пьяная худая женщина лет сорока, “любительница стихов”, схватила его под руку со словами “мы уходим”, и окинула меня взглядом победительницы, как будто она мне что-то только что доказала.
Я смотрела на их спины под дождем. Я знала, что так и будет. Это же Дин. Он приходит из ниоткуда и уходит в никуда.
 
Побегу за ним один раз — буду бегать всегда. Это был конец. Осталось его принять. Внезапно становится так холодно и пусто. Доза закончилась. Начался отходняк. Я захожу в бар, укутываюсь в плед и пялюсь в пол. Мне нечего было сказать. Я проиграла. Это всё.
 
 
Следующий день был невыносимым кошмаром. Просыпаешься, и трагедия предыдущей ночи моментально ударяет тебе молотком по голове. Весь день я шатаюсь молча, прикрывая телом взрыв в груди. Чтобы перебить внутренний пиздец, мне нужна физическая боль. Самое время бить татуху. Мы закупаемся красками с парнями и возвращаемся в “Дом”. Тимур кладет меня на подоконник в углу дома. В том зале, где я изначально должна была проводить встречу. Он расставляет свет, заготавливает все необходимое, и начинает бить. Машинка рычит мне на ухо так громко, что глушит. Наконец-то. Физическая боль вмиг перебивает душевную. Я смотрю на мост с конями. На проезжающие катера, пляшущую воду, гуляющих по Невскому проспекту туристов и бардовую линию заката над крышами домов. Это, наверное, самый лучший вид в Петербурге. Помню, как сказала как-то Дёмину: ”Если страдать — то страдать красиво”. На заднем фоне играет Аукцыон. Жители “Дома” собираются за нами в огромный круг. У них проходит последнее собрание. Сегодня стало известно, что их волшебная хиппи-лавочка в пятнадцать комнат и чёрт знает сколько человек закрывается. Они начинают поиски нового жилья. Не перевелись в нашей стране ещё комунны. На моём ухе появляется алмаз. Напоминание себе о главном и дань любимой песне Пинк Флойд, “Shine on you crazy diamond”. 
 
 
Арсений всё-таки приходит снова, к полуночи. Я спускаюсь открыть ему дверь. Он пьян. “Я пьяный, потому душа говорит на своём языке без перевода”. В руке миниатюрный ботиночек ребёнка.
— Я всё-таки украл вчера ребенка! А потом потерял его куда-то, представляешь. Вот только ботинок остался, — он поставил его на какой-то железный ящик в подъезде и стал подниматься. — У вас есть чего выпить или мне сразу в магаз идти?
 
Изначально мы собирались бить татухи вместе. Но поскольку он опять пил, Тимур выносит вердикт, что бить  сейчас нельзя. Бесцеремонный до нельзя, Дин просит сначала мой стакан шампанского, потом гитару и снова говорит о себе. Я сначала злюсь на него. Потом меня попускает, он ведь предупреждал. Что бы там ни было, я понимаю, что он снова, со сменой ветра, уйдет. Он ускользает, только появившись. Мы выходим покурить на лестничную клетку. Оранжевый свет фонаря в окне падает полосой ему на глаза. Они опять демонически светятся. Я набираюсь сил и говорю о своих чувствах. Говорю, что хотела бы, чтоб он выделил меня для себя в этом море людей. 
 
— Я отвечу тебе сном, который мне недавно приснился. Мне снилось, что я иду по лесу босиком, земля мокрая и влажная. Но я почему-то не чувствую этого. Я смотрю на свои немеющие ноги и вдруг замечаю, что из меня торчит катетер. А из него трубка, она уходит куда-то в лес. Я начинаю разглядывать своё тело и понимаю, что весь в этих трубках. Я обнимаю катетеры, беру их в охапку и иду искать, куда эти трубки ведут. И выхожу на поляну. Там стоят мои приятели, знакомые. С этими трубками во рту. Стоят и пьют мою кровь. При виде меня, они сразу попрятали за спины трубки. Один из них мне говорит:”Да что ты себя ебешь?”, а сам продолжает пить дальше. 
Тут раздается грохот. Начинает трястись земля. И на поляну выходит огромное существо, метров пять. С ногами и головой козла.  Сатаническое божество. Я нашел его имя позже, по описанию внешности. Его зовут Бафомет.
Остальные пугаются, кидают трубки и бегут. Я остаюсь стоять. Он подходит ко мне, садится на колени и говорит: “ты такой же, как я”. 
Я хочу уйти, но у меня нет сил, и я вынужден его слушать. Он говорит:  “Я был там”, и указывает на небо. Говорит: ”Я был среди ангелов. Они меня прогнали. Там пир лжецов. А здесь ты Бог. Ты никому не должен подчиняться. Ты управляешь происходящим!” Я крикнул: “Охуенно!”, а Бафомет продолжил: “Не давай им пить тебя, парень. Ведь они продолжат даже тогда, когда ты упадешь на колени. Так и будут сосать! Они и меня пили. Точно так же. Вырывай из себя эти трубки. На, держи…”
Он взял катетер и воткнул себе в сердце. Я схватился и стал пить. И силы моментально начали ко мне возвращаться. А сам он упал на колени. Хочешь крови моей — пей, — он улыбнулся и резко стал серьезным. — но мне от тебя ничего не нужно. 
А ты ведь тоже в себя трубки повставляла. Какой твой путь, скажи мне? Какая задача?
— Светить. Находить в себе новые силы, отдавать, но не падать на колени. 
— Да, только у тебя не хватает внимания увидеть, что они тебя выпивают. Вот и главная наша с тобой разница: ты позволяешь им себя пить. А я хочу всё оставить себе. Мы с тобой играем за разные команды. Ты за тех, кто в пире лжецов, а я за тех, кто с демонами. Мне нужна женщина, как яйцеклетка, чтобы детей после себя оставить. А больше мне от вас ничего не нужно. Вы все ведомы одним и тежем. 
 
 

Ну точно Дин. Оставивший детей по всем штатам Америки и Мексики, Дин. Я понимаю, что быть с таким мужчиной — это подписать себе приговор. Меня всегда бесила Камилла, как персонаж, за то, что она продолжала рожать от Дина детей, терпеть все его измены, пьянство, уходы из дома на недели и прочие выходки. Надо считать себя ничтожеством, чтобы позволять вот так вытирать об себя ноги. Я этот урок уже прошла.
 

 
— Мне остаться?
— Делай что хочешь.
— Нет, скажи, мне остаться?
— Да кто я тебе, чтобы приказывать? Я не знаю. Уйдешь — ломка начнется сейчас. Не уйдешь — она начнется позже. Технически, можно конечно отложить. Главное, чтоб потом еще сильнее не ёбнуло. 
— Это точно. Ладно. Побуду с вами немного и пойду. Вот, послушай лучше песню… — он достает телефон.
— Не хочу я слушать песню…
— Парень есть такой, Веня Дркин, тот ещё нытик, правда. Он и умер от того, что нытиком был. Заболел, вместо того, чтоб повеситься.
— Значит только самоубийцы храбрые по-твоему?
 
Он не обращает на мой вопрос никакого внимания и продолжает подпевать.
— А под рукой бутылка дряни… Шмальнуть б её в пятак…
— Тому, кто пьет коньяк напротив! Я же тебе рассказывала, что играла на его гитаре. Зачем ты поставил Дркина? Что ты этим доказал?
— Это не Дркин. 
— Да? И кто это?
— Я. 
 
Я прислушиваюсь и понимаю, что действительно, голос-то не Дркина. “Поэтов надо читать так и только так, как они сами читают свои произведения”. Арсений сказал мне это на второй день общения. И действительно, его интонация на записи ничем не отличалась от Вениной.
 
В этот момент из нашей квартиры стали спускаться ребята. Тимур, его сосед и волшебная скрипачка, что играла со мной на встрече. Они шли курить трубку мира в подворотню и позвали нас. Арсений бросил курить траву, поэтому вместо нее взял себе бутылку водки в ларьке. Мы сели под аркой, вытащили свои инструменты и стали петь. Дворик ожил под звуки дождя, гитары, скрипки и наших голосов. В конце концов ребята пошли обратно в дом, а мы опять остались сидеть вдвоем. Арсений страдал маниакальным желанием покончить с собой. Это чувствовалось во каждом разговоре. Он восхищался тем, что Башлачев вышел в окно с распростертыми руками, и пел, в общем-то, исключительно песни тех, кто либо вышел в окно, либо вышиб себе мозги, либо повесился. Феерично, с легкостью профессионала, он накладывал свои и чужие стихи на музыку, сочиняя её на ходу и вставляя красивые переборы. Получались потрясающие, готовые песни, которые могли бы стать хитами… Но никто их не записывал… Они исчезали вместе со “здесь и сейчас”. 
 
Мы замерзли. Не было смысла оттягивать этот момент. Надо его отпускать. Он спел последнюю песню:

Кто я? Что я? Только лишь мечтатель,
Синь очей утративший во мгле,
И тебя любил я только кстати,
Заодно с другими на земле

 
— Это который?
— Который повесился. 
— Хочешь сказать, это был Есенин?
— Какая разница, кто это был.
— Думаешь он повесился? — переспросила я, вставая и отряхиваясь.
— Не сомневаюсь в этом ни на сколько. Кому его вешать? КГБ?
— Тем же от кого он в психушку прятался… 
— Он от себя в ней прятался. 
Мы дошли до моей двери. Я остановилась, а он продолжил идти дальше, как ни в чем не бывало. 
— Обнимешь на прощание? 
Он разворачивается и разводит руками.
— Кто-о-о я, что-о-о я, только лишь мечтатель! — он отдаёт мне поклон, крутя в воздухе рукой.
— Мы больше не увидимся? Я имею ввиду в Москве.
— Только лишь мечтатель! 
 
Я поднимаюсь по лестнице с улыбкой, потому что понимаю: он отдавал поклон не в знак “прощай”, а говоря тем самым: “я отыграл вам свой бесплатный концерт. Я делал, что хочу, а вы смотрели”. Скрывшись за углом дома, он будто ушёл за кулисы. И в такие моменты надо просто сказать “спасибо” за спектакль, вспомнить, что и правда наслаждалась, и выйти из зала. А ещё, поднимаясь, я внезапно подумала о том, что никому не хочу больше позволять себя сосать. Не хочу больше ставить хештеги, подбирать картинки, песенки, слова. Всё ради того, чтобы кончить на всех в экран, и уйти опустошенным. Спустить. Я больше не хочу спускать. Я хочу, чтобы моё оставалось моим, и никуда от меня не девалось. Вдалеке от прочих глаз. 

 
Две недели меня не по-детски крыло. Я всё думала об этих трубках. О том, что же дальше делать. Рубить их или оставлять?.. 
 

Я искала Дина в сетях. Искала “весёлый гараж”, “звукорежиссер Арсений”, “Боримир Простаков”, искала его фото, но кроме стихов так ничего и не нашла. На днях он позвонил мне и пригласил на чтение своих стихов в Доме Актёра на Старом Арбате. Я еду посмотреть ему в глаза ещё разок. В телефонном разговоре он также сообщил, что сразу после выступления ложится в психбольницу с поставленным диагнозом “шизофрения”.

“Поэтому в Америке, когда заходит солнце, а я сижу на старом, поломанным речном пирсе и смотрю на долгие, долгие небеса над Нью-Джерси, и ощущаю всю эту грубую землю, что перекатывается одним невероятно громадным горбом до самого Западного Побережья, и всю ту дорогу, что уводит туда, всех людей, которые видят сны в ее невообразимой огромности, и знаю, что в Айове теперь, должно быть, плачут детишки, в той земле, где детям позволяют плакать, и сегодня ночью на небе высыпят звезды, и разве вы не знали, что Господь Бог — это плюшевый медвежонок Винни-Пух? вечерняя звезда наверняка уже клонится книзу и льет свою мерцающую дымку на прерии, что как раз ждут прихода полной ночи, которая благословляет землю, затемняет все реки, венчает вершины и обертывает последний берег, и никто, никто не знает, что со всеми случится, если не считать позабытого тряпья старости, я думаю о Дине Мориарти, я даже думаю о Старом Дине Мориарти, об отце, которого мы так никогда и не нашли, я думаю о Дине Мориарти”, — Джек Керуак, роман “В Дороге”.